roar to a sea of heads about your detestation of the past, the present, and what is to come″, 445 англ. текста). Можно заметить и другие переклички с Йейтсом, от конкретных деталей (механический соловей) до наиболее общих, пронизывающих весь текст мотивов (тема старости). В целом эссе Бродского – что видно уже из названия – строится как отрицание Йейтса. Великолепной Византии, средоточию искусства, мудрости и святости, преддверию рая, а то и попросту раю, Бродский противопоставляет угрюмый Стамбул, где путнику, равно как и местному жителю, надлежит оставить всякую надежду. Эта тонкая игра теряется для русского читателя, который со стихами Йейтса, увы, обычно не знаком (точно так же англоязычный читатель не ощутит пастернаковскую цитату «тысячелетье на дворе», 88, которая в английской версии заменена нейтральным ″millenium″). Русское название эссе, намеренно прямолинейное, отсылает к другой традиции – традиции российских философских путевых очерков: Путешествие в Армению, Путешествие в Арзрум, а в конечном счете – Путешествие из Петербурга в Москву.
Есть еще одна существенная разница между русской и английской версиями. Хотя английский текст оперирует разговорным языком и даже сленгом, в нем скрадывается острый стилистический рельеф русского текста. Путешествие в Стамбул изобилует выражениями, как бы подслушанными на ленинградских и московских кухнях, в разговорах тамошних интеллигентов, а точнее – полуинтеллигентов. Это спотыкающийся, разнонаправленный, искалеченный клише, канцеляризмами и псевдонаучными выражениями язык, то и дело скатывающийся к пустой болтовне, часто – к ругани: «на сегодняшний день», «на пару градусов», «немедленно снялся с места», «александрийская традиция вобрала в себя все эти вещи и сильно их ужала», «Эней – по существу беспринципный прохвост», «летящий в морду песок», «война суть эхо кочевого инстинкта», «любые представления о чем бы то ни было зиждятся на /227/