Если в Афинах Сократ был судим открытым судом, имел возможность произнести речь – целых три! – в свою защиту, в Исфагане или, скажем, в Багдаде такого Сократа просто бы посадили на кол – или содрали бы с него живьем кожу, – и дело с концом, и не было бы вам ни диалогов Платона, ни неоплатонизма, ни всего прочего, как их действительно и не было на Востоке; был бы просто монолог Корана [...]. (85)16
Запад стремится к законности, порядку, норме – Восток есть внесистемное, «кромешное» начало беззакония и произвола; в этом одна из слабостей Запада, ибо он закрывает глаза на негативный потенциал человека, на его способность к анархическому и деструктивному поведению, относя оное к области патологии, и тем самым лишается возможности на него адекватно реагировать (90-92). Если на Востоке можно найти нечто позитивное – это в лучшем случае способность погружаться в себя, строить частные и местные альтернативы окружающему миру. Таковы самаркандские мавзолеи Шах-И-Зинда: «Как лампы в темноте. Лучше: как кораллы – в пустыне» (99).
Вся эта система оппозиций сводится Бродским к некоему инварианту. Запад обладает ощущением времени (которое «есть глубоко индивидуалистический опыт», 103), Восток подставляет на место уникальности коллективистскую связанность, то есть заменяет время пространством («все в этой жизни переплетается, [...] все, в сущности, есть узор ковра. Попираемого стопой», 100). Это развитие чаадаевской идеи о «географическом факте» и «историческом движении» из его «Апологии сумасшедшего».
Мысль Бродского блестяще эксплицирована на примере арабского и греческого орнамента: в первом случае он основан на чисто пространственном, визуальном, обессмысливающем использовании буквы, слова, фразы, во втором – на ритмически повторяющихся зарубках, устанавливающих некие параллелизмы, отмечающих движение времени (101); кстати, поэзия – то, что, по Бродскому, /241/