(На примере сонета CCCXI)
История нового русского искусства начинается с эпохи символизма. В эту пору обновилось и искусство русского перевода. Едва ли не впервые со времен Жуковского и Катенина явилась некая осознанная переводческая эстетика. В отличие от банальных массовых переводов девятнадцатого века символистские переводы (а впоследствии и переводы акмеистов) обладали установкой на стиль, нередко и на точность. Однако символистская теория перевода по своей сути была парадоксальной. Символисты воспринимали творчество как эзотерический акт – всегда однократный и неповторимый; как вид познания запредельных сущностей – познания несовершенного и частичного; как установление отношений между видимым и незримым, разорванным и единым – установление, всегда балансирующее на грани чуда и неудачи. Реконструировать подобный акт, по мысли символистов, принципиально невозможно. Если само произведение искусства несовершенно и частично, то перевод несовершенен и частичен «в квадрате». Можно лишь надеяться, что читатель перевода получит некий импульс, намек, направление поиска.
Томас Венцлова. Фото с сайта: andersch.livejournal.com
Это философское обоснование принципиальной невозможности перевода подкреплялось и филологическим. Ученые-филологи того времени – прежде всего, разумеется, Потебня1 – подчеркивали внутреннее своеобразие каждого языка, приходя к мысли о взаимной непроницаемости языков (ср. учение Гумбольдта и более позднюю теорию Уорфа).
Следовательно, перевод как таковой для символиста немыслим. Но мыслимо нечто вроде полноценной вариации на сходную тему на материале другого языка. Там, где речь /168/