Но только следуя за поэтом далее, к темным ключам народной символики, мы начинаем различать все явственнее его родную стихию. Медленно, руководимые опытностью, «тихо дивясь», мы вступаем в полные сумерки пещеры, откуда видны «звезды – яркие и крупные необычно». Поэт, как исследователь, не нарушая мгновений созерцания, снимает с глаз повязку за повязкой, приучая к прозрению мглы, из которой – мы знаем – скоро поднимутся жуткие образы. Когда то уже снились они: мы в сумерках, как в прошлом; и опять возвращается то, что уснуло в воспоминании. Ласковость сонных воспоминаний обещает иное: то, что видели «в зерцале гадания», – увидим «лицом к лицу».
Мы – над родником чистой лирики; он всегда отражал прошедшее, как грядущее, воспоминание, как обетование. Мы переживаем древность свою и прельщены строгой «уставностыо» стихов. Мы задумчиво созерцаем, пробужденные вместе с поэтом к прошлому, древнему. Над нами мерцают о будущем «кормчие звезды».
И был я подобен
Уснувшему розовым вечером
На палубе шаткой
При кликах пловцов,
Подъемлющих якорь.
Проснулся – глядит
Гость корабельный:
Висит огнезрящая
И дышит над ним
Живая бездна…
Глухая бездна
Ропщет под ним…
Но высоко, там, где щегла чертит узор «от созвездья до созвездья», – над «сыном верного брега», вместе с ним плывут «кормчие звезды», «вернее брега» утишая тревогу сумерек.
Медленно опускаясь в клубящуюся мглу, мы слушаем повесть о том, как родились эти Сумерки с «сомнительным ликом» – сын преступных родителей – «огневласого Дня» и «синекудрой Ночи» – «яркой их прелести чужд».