/97/
Быть может, это внутреннее сродство, ″симпатия″ (в этимологическом смысле слова) и лежат в основе столь прочной взаимной привязанности14 и даже сходства в судьбе, как бы обмена судьбой, который уже навсегда закрепил их единство: «итальянский гроб в ограде церкви нашей» — смерть Баратынского в Неаполе, на родине Жьячинто.15
Быть может, этим ощущением внутренней близости, ″похожести″ питается антитеза Италия/Россия, где ″образу Италии″ отводится роль земного Элизия:16 стремление из «пределов света» к раю — всегда попытка обретения утерянного, того, что когда-то было своим.17
14 В уже цитированном письме к Боргезе тринадцатилетний Баратынский особенно настаивает па том, что в их отношениях не должно быть никакой этикетной официальности, потому что они — прежде всего друзья.
15 И наш аквилон дал обоим то же забвенье и покой, что и итальянский зефир.
16 Разумеется, такой ″образ Италии″ не ограничивается Россией — это, можно сказать, универсальное культурное клише, включающее не только высокий уровень, но и массовую культуру, питающую рядовой туризм.
17 Приведем еще раз (см. нашу заметку о Комаровском) пассаж из вагановской Гарпагониады о ″русской мечте об Италии″:
« — [Анфертьев] Иногда мне хочется уехать в Италию, не в политическую Италию и не в географическую, а в некую умопостигаемую Италию, под ясное не физическое небо и под чудное, одновременно физическое и не физическое солнце [...].
[Локонову] мучительно было слышать слова Анфертьева. Ведь то, что называл Италией Анфертьев, была страна его сновидений…».
Текст по изданию: Русско-итальянский архив, сост. Даниэла Рицци и Андрей Шишкин, Dipartimento di Scienze Filologiche e Storiche, Trento 1997.