/199/
бы похожи ортодоксальные евреи с пейсами и бытовые длиннобородые батюшки. В своих мучительно изживаемых антиномиях Розанов был иногда прав. Он понимал (как немногие) — не только «священный пол», но и живая жизнь выпадает из современного ему христианского мира. Материализм, атеизм, радикализм везде торжествует и заражает лучших среди молодежи.
Нужно ли принимать всерьез пансексуализм Розанова, его путаную метафизику, укорененную в эросе? Но серьёзна его страстная апология всей жизни и даже жисти, беспощадно уничтожаемой смертью. В смерти (как и Леонтьев) Розанов видел великое зло, обессмысливающее жизнь. Но, опять-таки, как и у Леонтьева, его жизнелюбие побеждало его смертобоязнь.
Если Леонтьев, прежде всего, видел, то для Розанова его главные органы познания: осязание, обоняние, вкус.
Осязательны для него половые органы — священные дарохранительницы человеческого, но, вместе с тем, и божественного семени. Осязательна и литература: «она просто мои штаны». Нравилось ему обонять и кадильный дым, и кухонный чад. Он уверял: «звенящие лучи солнца пахнут». Он спел гимн малосольному огурцу с прилипшими к нему усиками укропа; и как хорошо закусывать им после купанья!
Жизнелюбие Леонтьева — героическое, романтическое. У Розанова — обывательское, реалистическое, а его любовь к миру охватывала всю тварь, включая тараканов, копошащихся в ванне.
Розанову страстно хотелось перенести землю на́ небо, в Царство Божие, где можно будет есть-пить, даже курить Жуков табак. Кое-кто назовет такие желания жалкими, а на самом деле почти всем нам хочется того же самого: знакомо-земного в вечной жизни. Неужели всё тварное, живое — даже и тараканы, тоже для чего-то созданные Богом — только какой-то навоз для всходов духа или же темная передняя, из которой далеко не все будут впущены в сверкающую гостиную Бога? Нет, наша земная жизнь Господом не проклята. Здесь, уже от себя, в воображаемом диалоге с постоянным моим собеседником Василь-Васильичем, я напомнил бы ему слова апостола Павла (в 8-ой главе Послания к римлянам): «Ибо тварь с