желает быть погребенным там, где уже похоронил свое счастье, символизируемое амулетом. Траурный флаг воспоминаний, который влачится за кормой корабля (построенный из кипариса — другая греческая деталь), сравнивается с «птицей смерти и рыданья» (классическая орнитомантия!), а сам корабль — это, без сомнения, корабль человеческой души (древнегреческий topos). То, что над кораблем развевается черный парус — другой topos из греческой мифологии, хорошо известный из мифа о Тесее и Ариадне61. Корабль плывет на похороны: похороны самого поэта.
Название «Tristia» предполагает связь Мандельштама с Овидием, всю жизнь любимым им. Это достаточно ясно подтверждает первая строфа. В ней есть несколько прямых повторений «Тристии» Овидия, I, 3 «Cum subit illius tristissima noctis imago / Quae mihi supremum tempus in urbe fuit…» Вторая строка «в простоволосых жалобах ночных» повторяет строки Овидия: «Illa etiam, ante Lares passis prostrata capillis» (I, 343). Бодрствование означает последнюю бессонную ночь Овидия в его любимом Риме. Рыдания женщины («женский плач») отчетливо слышатся в замечательной музыкальной композиции Овидия: «Miscuit haec lacrimis tristia dicta suis»; но что значит «петушиная ночь»? Мандельштам пишет в одной из своих статей: «Когда любовник в тишине путается в нежных именах и вдруг вспоминает, что это уже было: и слова, и волосы, и петух, который прокричал за окном, кричал уже в Овидиевых тристиях, глубокая радость повторения охватывает его…»63. Но в элегии Овидия не кричит никакой петух. Не петух, а утренняя звезда указывает на время расставанья. В древней Греции и Риме петух был посвящен богу Солнца и всем богам света. Он был посвящен Аресу за храбрость, воинственность и бдительность. Его кукареканье считалось предзнаменованием победы. Эта птица была также посвящена Эскулапу, богу врачевания, богу подземного царства и Ларам за их постоянную защиту дома64. То есть «петушиная ночь» не может означать отправление старика в горькую ссылку. Первые четыре строки второй строфы еще оставляют тень сомнения. Ударение все еще делается на расставании и страхе неопределенности. Человек, который видит огонь, горящий в Акрополе, все-таки может быть Овидием, писавшим в своей элегии: «Hanc ego suspiciens et ab hac Capitolia cernens…» (I, 329). Но следующие слова: «И на заре какой-то новой жизни» рассеивают наши сомнения, и мы понимаем, что речь идет не о стареющем Овидии, отбывающем в свою печальную ссылку, а о молодом человеке, возможно, об экспедиции молодых людей, воинов или отважных поселенцев, отправляющихся искать новое пристанище. /22/