строят трагедию как повторение и преобразование дионисийского ритуала.
Наше рассмотрение трагедий Иванова и Цветаевой носит характер предварительных заметок. Любая из этих трагедий – серьезный литературный памятник, достойный специальной монографии. Насколько нам известно, пока опубликована только одна такая монография – о Тантале.2
Обе трагедии Вячеслава Иванова являются частями незавершенной трилогии. Вторая часть трилогии – Ниобея – написана не была; от нее сохранились только черновые наброски. По структуре и основной теме Тантал и Прометей достаточно близки. Алексей Лосев определяет эту основную тему (в случае Прометея) как критику титанизма.3 Иванова особенно интересуют мифы, относящиеся к циклу о титанах, который предшествует традиционному олимпийскому циклу «теогонически» (вероятно, и диахронически). И в Тантале, и в Прометее речь идет о богоборчестве, о выделении личности из мировой полноты, о противоречивом – преступном и жертвенном – характере этого выделения. «В каждой трагедии явно или затаенно присутствует дух богоборства», – писал Иванов, комментируя Тантала (833).4
Иванов подходит к мифу в значительной степени как ученый. У него легко заметить сознательное, рефлектирующее отношение к мифическим образам и символике. Обе трагедии (особенно Тантал) сложны, написаны затрудненным языком, переполнены эзотерическими намеками. Это произведения филолога и эрудита. Местами их усложненность перерастает в некоторую претенциозность. Тантал является попыткой строгого воспроизведения греческой трагедии не только на смысловом, но также на композиционном и ритмическом уровнях.5 Можно утверждать, что его синтаксис и даже фонетика в немалой степени «эллинизированы»: имена собственные всегда приводятся в греческой акцентуации, часто встречаются греческие слова, в изобилии нагнетаются дифтонги греческого типа, /142/