темы и самоубийственно обостренную чувственность сонета из третьей главы «Новой Жизни»:
Уж треть часов, когда дано планетам
Сиять сильнее, путь свершили свой.
Когда Любовь предстала предо мной
Такой, что страшно вспомнить мне об этом:
В веселье шла Любовь; и на ладони
Мое держала сердце; а в руках
Несла мадонну, спящую смиренно;
И, пробудив, дала вкусить мадонне
От сердца, — и вкушала та смятенно.
Потом Любовь исчезла, вся в слезах 131
Внимание к подобным перекличкам корректирует восприятие и отдельных циклов — «Золотые сандалии», «Любовь и Смерть», «Венок сонетов», «Спор» (поэмы в сонетах), и всего сборника от начала до конца. Здесь автор вслед за Данте переносил любовную страсть в трансцендентный мир. И делал это не стихийно, а эстетически осознанно. Когда Иванов писал, что Данте через святыню любви был приведен к познанию общей тайны, то имел в виду и себя. Он полагал, что именно опыт большой любви вернул ему веру в трансцендентное бытие132. Посвящение в тайну «высшей реальности», которое мыслилось аналогичным духовному преображению автора «Новой Жизни», — недаром поэт писал о Лидии: «Друг через друга нашли мы каждый себя и более, чем только себя; я бы сказал: мы обрели Бога»133, — и повлекло за собой дантовские мотивы в любовной лирике Иванова. Свойственная роману Данте атмосфера мифа и сна стала характерной принадлежностью стихов, адресованных Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, и тех, которые обращены к Маргарите Сабашниковой134. Летом 1908 года поэт помечал в дневнике: «42 сонета и 12 канцон должны, по меньшей мере, войти в мою будущую книжку «sub specia mortis» по числу лет нашей жизни (Иванова и Зиновьевой-Аннибал. — А. А.) и лет жизни совместной»135. Запись знаменательная, если учесть роль, какую играло число в символике Данте. Семантизируя число сонетов и канцон, Иванов создавал свою собственную мифопоэтическую систему, типологичную сакрализованной, характерной для «Божественной Комедии» и «Новой Жизни». Познакомившись с первыми стихами книжки и, вероятно, с ее замыслом, М. Кузьмин советовал ему написать «соединительный текст» по образцу «Vita Nova»136.
Конечно, для Иванова были значимы традиции не только Данте, но и Петрарки. Его «Canzone in morte di Laura» он избрал эпиграфом к циклу «Любовь и Смерть»137. Причем образ Лидии в этом цикле, как и Лауры у Петрарки, не претворялся в символ Высшего существа. Ни Лаура, ни Лидия не ангелизировались, их земная красота не приобретала сакральный, всецело небесный смысл138. Но тем не менее в канцонах и сонетах поэта царило настроение, более родственное Данте, чем Петрарке. Оно с предельной краткостью выражено в поэме «Спор»:
/140/