творчества символистов старшего поколения, в силу объективных причин в большей степени вовлеченных в диалог с Чеховым, чем их младшие товарищи по цеху, за исключением, быть может, лишь А. Блока15.
Как известно, с конца 1890-х годов в России набирает обороты наметившееся ранее мощное движение по реформированию традиционного актерского театра, по построению театра режиссерского. С первой половины 1900-х важную роль в этом процессе играют культуртрегеры символистского круга. Варьируя и развивая вагнеровские идеи Gesamtkunstwerk, символисты стремятся прорваться к тотальному произведению искусства будущего, к соборной мистерии. Один из показательных проектов такого рода — концепция «театра одной воли», разрабатываемая Ф. Сологубом во 2-й половине 1900-х. Максимально лаконично и в то же время емко она была выражена в его одноименной статье 1908 г. Теория Сологуба здесь предстает как бы полемическим диалогом с поэтикой чеховской драмы, который ведется в пределах экспрессивного символистского дискурса. Чеховский синтез комического и трагического лежит в основе жанрового мышления Сологуба-драматурга, но с новым напряжением транспонируется у него в ироническую взаимообратимость масок сакрального героя Рока и трикстера: «Трагический ужас и шутовской смех с одинаково непреодолимой силой колеблют перед нами ветшающие, но все еще обольстительные завесы нашего мира, такого, казалось, привычного, и вдруг, в зыблемости игры, такого неожиданного, жуткого, поражающего или отвратительного»16; «Всякий фарс в наше время становится трагедиею, смех наш звучит для чуткого уха ужаснее нашего плача, и восторгу нашему предшествует истерика <…> У нас смеются печальные и безумные. Смеется Гоголь… У Моего безумия — веселые глаза. Наша комедия <…> не что иное, как только смешная и забавная трагедия. Но смешна для нас и трагедия»17.
Проповеданный Сологубом театр должен взойти от зрелища к мистерии, «соборному действу», «литургии». Для этого ему следует воспринять чеховское наследие бесфабульности, преобладания внутреннего действия над внешним, фатальной предопределенности судеб персонажей, «глухих» диалогов, но одновременно отрешиться от утвержденной тем же Чеховым «безгеройной» драмы безвольных людей: «Современный театр представляет собою печальное зрелище раздробленной воли и потому разъединенного действия». «″Разные бывают люди″, — думает простодушный драматург, — ″всяк молодец на свой образец″ <…> И ничего этого не надо. Никакого нет быта, и никаких нет нравов, — только /97/