с 1889-1890 годов связывали неплохие личные отношения с Чеховым и который еще до работы «О причинах упадка…» засвидетельствовал свое благоволение к тогда достаточно молодому писателю в статье 1888 г. «Старый вопрос по поводу нового таланта»7. В 1914 г., когда отмечалась 10-я годовщина со дня смерти Чехова, Мережковский разворачивал активнейшую деятельность по проповедованию идей «религиозной общественности» и изнутри своей новой концепции выставлял счеты Чехову в двух принципиально важных статьях — «Суворин и Чехов» и «Чехов и Горький».
С его точки зрения, «ошибка Чехова 90-х годов — отказ от освобождения, примирение с действительностью, обывательщина, сувориновщина», а «отказ от освобождения» напрямую связан с «отказом от религии». В результате читатель, по Мережковскому, имеет дело с «мертвым Чеховым». Вершатся все эти рассуждения странным призывом «оживить Чехова, преодолеть в самом Чехове чеховщину, сувориновщину, обывательщину — те ″русские потемки″, в которых он погиб»8. Что значат странные слова о необходимости «преодолеть в Чехове чеховщину», высказанные по прошествии десятилетия со дня смерти писателя? К этому нам еще предстоит вернуться.
Во второй статье Мережковский противопоставляет духовные прозрения Л. Толстого и Достоевского «величайшему бытописателю» Чехову с его метафизической «пустотой», «страстью уныния» и «религией человечества, только человечества», «религией без Бога» — «бессознательной религией русской интеллигенции»9. Отдавая все же щедрую дань чеховскому стилю, его простоте, лаконичности и способности выявлять «невидимое обыкновенное», критик заявляет, что такие «великаны», как Л. Толстой и Достоевский «оказались нам не по плечу», а вот «Чехов и Горький русской интеллигенции как раз по плечу»10. Эти рассуждения Мережковского вторят мысли, высказанной десятью годами раньше 3. Гиппиус: «Достоевский и Чехов не имеют между собой ни одной общей черты, ни как люди, ни как художники, ни как ″пророки″. Достоевский больно и мучительно продергивает нас сквозь всю землю до самого нижнего, второго неба; Чехов тянет нас по скользкому, приятно-пологому скату в неглубокую, мягкую дыру, где нет никакого, даже первого неба»11. Гиппиус признает, что Чехов «нехотя, не зная, все же слагает Божьи молитвы», но тем не менее он остается при этом последним поэтом «″мелочей и атомов″ жизни»12.
Однако все подобные отповеди носили сугубо идеологический характер. На практике в своей собственно литературно-художественной /95/